УЛИЦА. НАКРЫТЫЙ СТОЛ.
НЕСКОЛЬКО ПИРУЮЩИХ
МУЖЧИН И ЖЕНЩИН.Молодой
человек.
Почтенный председатель! я
напомню
О человеке, очень нам знакомом,
О том, чьи шутки, повести
смешные,
Ответы острые и замечанья,
Столь едкие в их важности
забавной,
Застольную беседу оживляли
И разгоняли мрак, который ныне
Зараза, гостья наша, насылает
На самые блестящие умы.
Тому два дня, наш общий хохот
славил
Его рассказы; невозможно быть,
Чтоб мы в своем веселом
пированьи
Забыли Джаксона! Его здесь
кресла
Стоят пустые, будто ожидая
Весельчака - но он ушел уже
В холодные, подземные жилища...
Хотя красноречивейший язык
Не умолкал еще во прахе гроба,
Но много нас еще живых, и нам
Причины нет печалиться. Итак
Я предлагаю выпить в его память,
С веселым звоном рюмок, с
восклицаньем,
Как будто б был он жив.
Председатель.
Он выбыл первый
Из круга нашего. Пускай в
молчаньи
Мы выпьем в честь его.
Молодой человек.
Да будет так!
(Все пьют молча.)
Председатель.
Твой голос, милая, выводит
звуки
Родимых песен с диким
совершенством;
Спой, Мери, нам, уныло и
протяжно,
Чтоб мы потом к веселью
обратились
Безумнее, как тот, кто от земли
Был отлучен каким-нибудь
виденьем.
Мери (поет).
Было время, процветала
В мире наша сторона:
В воскресение бывала
Церковь божия полна;
Наших деток в шумной школе
Раздавались голоса,
И сверкали в светлом поле
Серп и быстрая коса.
Ныне церковь опустела;
Школа глухо заперта;
Нива праздно перезрела;
Роща темная пуста;
И селенье, как жилище
Погорелое, стоит, -
Тихо все - одно кладбище
Не пустеет, не молчит -
Поминутно мертвых носят,
И стенания живых
Боязливо бога просят
Упокоить души их.
Поминутно места надо,
И могилы меж собой,
Как испуганное стадо,
Жмутся тесной чередой.
Если ранняя могила
Суждена моей весне -
Ты, кого я так любила,
Чья любовь отрада мне, -
Я молю: не приближайся
К телу Дженни ты своей;
Уст умерших не касайся,
Следуй издали за ней.
И потом оставь селенье.
Уходи куда-нибудь,
Где б ты мог души мученье
Усладить и отдохнуть.
И когда зараза минет,
Посети мой бедный прах;
А Эдмонда не покинет
Дженни даже в небесах!
Председатель.
Благодарим, задумчивая Мери,
Благодарим за жалобную песню!
В дни прежние чума такая ж
видно
Холмы и долы ваши посетила,
И раздавались жалкие стенанья
По берегам потоков и ручьев,
Бегущих ныне весело и мирно
Сквозь дикий рай твоей земли
родной;
И мрачный год, в который пало
столько
Отважных, добрых и прекрасных
жертв,
Едва оставил память о себе
В какой-нибудь простой
пастушьей песне
Унылой и приятной.... нет! ничто
Так не печалит нас среди
веселий,
Как томный, сердцем
повторенный звук!
Мери.
О, если б никогда я не певала
Вне хижины родителей своих!
Они свою любили слушать Мери;
Самой себе я, кажется, внимаю
Поющей у родимого порога -
Мой голос слаще был в то время:
он
Был голосом невинности....
Луиза.
Не в моде
Теперь такие песни! но всё ж
есть
Еще простые души: рады таять
От женских слез, и слепо верят
им.
Она уверена, что взор слезливый
Ее неотразим - а если б то же
О смехе думала своем, то верно
Всё б улыбалась. Вальсингам
хвалил
Крикливых северных красавиц:
вот
Она и расстоналась. Ненавижу
Волос шотландских этих
желтизну.
Председатель.
Послушайте: я слышу стук
колес!
(Едет телега, наполненная
мертвыми
телами. Негр управляет ею.)
Ага! Луизе дурно; в ней, я
думал -
По языку судя, мужское сердце.
Но так-то - нежного слабей
жестокой,
И страх живет в душе, страстьми
томимой!
Брось, Мери, ей воды в лицо. Ей
лучше.
Мери.
Сестра моей печали и позора,
Приляг на грудь мою.
Луиза (приходя в чувство).
Ужасный демон
Приснился мне: весь черный,
белоглазый....
Он звал меня в свою тележку. В
ней
Лежали мертвые - и лепетали
Ужасную, неведомую речь....
Скажите мне: во сне ли это было?
Проехала ль телега?
Молодой человек.
Ну, Луиза,
Развеселись - хоть улица вся
наша
Безмолвное убежище от смерти,
Приют пиров ничем невозмутимых,
Но знаешь? эта черная телега
Имеет право всюду разъезжать -
Мы пропускать ее должны!
Послушай
Ты, Вальсингам: для пресеченья
споров
И следствий женских обмороков,
спой
Нам песню - вольную, живую песню
-
Не грустию шотландской
вдохновенну,
А буйную, вакхическую песнь,
Рожденную за чашею кипящей.
Председатель.
Такой не знаю - но спою вам
гимн,
Я в честь чумы - я написал его
Прошедшей ночью, как
расстались мы.
Мне странная нашла охота к
рифмам,
Впервые в жизни! Слушайте ж
меня:
Охриплый голос мой приличен
песне. -
Многие.
Гимн в честь чумы! послушаем
его!
Гимн в честь чумы! прекрасно!
bravo! bravo!
Председатель (поет).
Когда могущая зима,
Как бодрый вождь, ведет сама
На нас косматые дружины
Своих морозов и снегов, -
На встречу ей трещат камины,
И весел зимний жар пиров.
Царица грозная, Чума
Теперь идет на нас сама
И льстится жатвою богатой;
И к нам в окошко день и ночь
Стучит могильною лопатой....
Что делать нам? и чем помочь?
Как от проказницы зимы,
Запремся также от Чумы!
Зажжем огни, нальем бокалы;
Утопим весело умы
И, заварив пиры да балы,
Восславим царствие Чумы.
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной
тьмы
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.
Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья -
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь
волненья
Их обретать и ведать мог.
И так - хвала тебе, Чума!
Нам не страшна могилы тьма,
Нас не смутит твое призванье!
Бокалы пеним дружно мы,
И Девы-Розы пьем дыханье -
Быть может - - полное Чумы!
(Входит старый священник.)
Священник.
Безбожный пир, безбожные
безумцы!
Вы пиршеством и песнями
разврата
Ругаетесь над мрачной тишиной,
Повсюду смертию
распространенной!
Средь ужаса плачевных похорон,
Средь бледных лиц молюсь я на
кладбище -
А ваши ненавистные восторги
Смущают тишину гробов - и землю
Над мертвыми телами потрясают!
Когда бы стариков и жен моленья
Не освятили общей, смертной ямы
-
Подумать мог бы я, что нынче
бесы
Погибший дух безбожника
терзают
И в тьму кромешную тащат со
смехом.
Несколько голосов.
Он мастерски об аде говорит!
Ступай, старик! ступай своей
дорогой!
Священник.
Я заклинаю вас святою кровью
Спасителя, распятого за нас:
Прервите пир чудовищный, когда
Желаете вы встретить в небесах
Утраченных возлюбленные души -
Ступайте по своим домам!
Председатель.
Дома
У нас печальны - юность любит
радость.
Священник.
Ты ль это, Вальсингам? Ты ль
самый тот,
Кто три тому недели, на коленях,
Труп матери, рыдая, обнимал
И с воплем бился над ее могилой?
Иль думаешь: она теперь не
плачет,
Не плачет горько в самых
небесах,
Взирая на пирующего сына
В пиру разврата, слыша голос
твой,
Поющий бешеные песни, между
Мольбы святой и тяжких
воздыханий?
Ступай за мной!
Председатель.
Зачем приходишь ты
Меня тревожить? не могу, не
должен
Я за тобой идти: я здесь удержан
Отчаяньем, воспоминаньем
страшным,
Сознаньем беззаконья моего,
И ужасом той мертвой пустоты,
Которую в моем дому встречаю -
И новостью сих бешеных веселий,
И благодатным ядом этой чаши,
И ласками (прости меня господь)
-
Погибшего - но милого созданья....
Тень матери не вызовет меня
Отселе - поздно - слышу голос
твой,
Меня зовущий - признаю усилья
Меня спасти.... старик! иди же с
миром;
Но проклят будь, кто за тобой
пойдет!
Многие.
Bravo, bravo! достойный
председатель!
Вот проповедь тебе! пошел!
пошел!
Священник.
Матильды чистый дух тебя
зовет!
Председатель (встает).
Клянись же мне, с поднятой к
небесам -
Увядшей, бледною рукой -
оставить
В гробу навек умолкнувшее имя!
О, если б от очей ее бессмертных
Скрыть это зрелище! меня когда-то
Она считала чистым, гордым,
вольным -
И знала рай в объятиях моих....
Где я? святое чадо света! вижу
Тебя я там, куда мой падший дух
Не досягнет уже....
Женский голос.
Он сумасшедший -
Он бредит о жене похороненной!
Священник.
Пойдем, пойдем...
Председатель.
Отец мой, ради бога,
Оставь меня!
Священник.
Спаси тебя господь!
Прости, мой сын.
(Уходит. Пир продолжается.
Председатель остается
погруженный в глубокую
задумчивость.)
1830
|
Strato. Servita tablo.
Kelkaj festantaj viroj kaj virinoj.Junulo:
Via prezida moshto!
rememoru
pri unu homo, tre al ni konata,
pri tiu, kies shercoj, humurajhoj,
respondoj trafaj kaj aludoj tiklaj,
spicitaj per la drola grav-shajnigo,
vigligis la konverson che la tablo
kaj pelis for la sombron, kiun nun
la pesfo, gasto nia, redensigas
super la kapoj de l' plej saghaj viroj.
Antau du jaroj nia kuna rido
spritecon lian gloris; kaj chu eblas,
ke ni forgesu en la gaja festo
pri Jackson! Jen fotelo lia plu
libera staras, kvazau ghi atendus
nian gajulon - sed li iris for
en la malvarman groton sub la tero...
Se juste diri, langon elokventan
neniam silentigis cherka cindro;
sed ni ankorau multas, kiuj vivas,
kaj kial do ni tristu? Tial mi
proponas trinki je memoro lia
kun ghoja pokal-tinto, kun eksklamo,
kvazau li vivus plu.
Ln prezidanto:
Li la unua
de ni foriris. Do, silente
ni trinku je honoro lia.
Junulo:
Estu tiel!
Chiuj trinkas
silente.
La prezidanto:
Vocheto via, Mary, igas
soni
rurkantojn kun mirinda perfekteco;
do, kantu al ni triste kaj kortire,
por ke al gajo poste ni revenu
kun plia frenezeco, kiel homo
post viziado rekonsciighinta.
Mary (kantas):
Estis tempo, ke
prosperis
sub la suno nia lok':
en dimanchoj reaperis
en preghejo la parok';
de infanoj en lernejo
sonis bunte vocha tril',
kaj en kampoj kun akcelo
fulmis serpo kaj falchil'.
Nun preghej' - sen
vizitantoj;
sur lerneja pord' - serur';
tromaturas grenaj kampoj;
en bosket' - nek unu spur';
kaj vilagho staras muta,
kvazau pasus granda brul', -
kaj nur la tombejo tuta
zorge zumas en tumult'.
Vica tomb' apenau
pretas,
kaj vivantoj en deprim'
terurite dion petas
doni pacon al anim'!
Chiam lok' necesas nova,
kaj la tomboj, kiel greg',
che buchejo jam senpova,
kunpremighas en timeg'!
Se l' destin' al mi
preparas
tombon en floranta jun',
mi admonas, mia kara,
zorgu nur pri vi de nun.
Al la korp' de via Jenny
ne aliru, mia am',
kaj ne provu kisojn preni
de la lipoj mortaj jam.
Poste eku forpilgrimon!
Iru al alia rur',
kie lasu la animon
al ripoz' post la tortur'.
Kiam tiu plago pasos,
venu al mia parcel';
sed Edmundon ne forlasos
Jenny ech en la chiel'.
La prezidanto:
Ni dankas vin, diskreta
revulino,
ni dankas vin pro l' kanto sentimenta!
En temp' iama shajne l' sama pesto
vizitis viajn valojn kaj montetojn,
kaj disaudighis kompatindaj ghemoj
che l' bordoj de torentoj kaj rojetoj,
fluantaj nun kun ghojo kaj pacemo
tra via land' sovaghe paradiza;
kaj l' morna jar', en kiu falis tiom
de la oferoj bravaj, bonaj, belaj,
apenau lasis spuron en pashtista
kanteto, tiom trista kaj agrabla...
Nenio pli doloras nin dum festo,
ol son' obtuza de kantanta koro!
Mary:
Ho, se neniam ilin
kantus mi
ekster la domo de gepatroj miaj!
Auskulti sian Mary ili shatis;
kaj shajnas, ke mi mem auskultas min,
kantantan che la sojlo patrodoma.
Pli dolcha estis tiam mia vocho:
la vocho de virgeco...
Louisa:
Jam ne modas
similaj kantoj nun! Sed restis simplaj
animoj, kiuj plu molighi pretas
de la virinaj larmoj, konfidante
al ili blinde. Kredas shi, ke larma
vizagho chiujn tuj konkeros, kaj -
se ridi volus shi, do chiuj ridus?
La pimpajn nordulinojn Valsingamo
laudetis; jen do shi ekghemis. Nauzas
min la flaveco de la skotaj haroj.
La prezidanto:
Auskultu, jen audighas
radofrapo!
Preteras veturilo,
plenigita da mortaj korpoj.
Nigrulo direktas ghin.
Aha! Louisa svenas; sed
lauvorte
mi pensis, ke shi havas viran koron.
Sed la kruela cedas al la milda,
kaj timo nestas en l' anim' pasia!
Aspergu, Mary, sin per akvo. Orde.
Mary:
Fratino lau la kruda
sorto, venu
al mia sin'!
Louisa
(rekonsciighante):
Demonon teruregan
mi songhis jhus: la nigran, blankokulan...
Li vokis min en la kaleshon. En ghi
kadavroj kushis - kaj minace grumblis
per la parol' terura, nekonata...
Respondu al mi: chu mi songhis tion?
Chu la kalesho estis?
Junulo:
Nu, Louisa,
distrighu, - kvankam nia strato estas
azilo por kashighi de la morto,
trankvila rifughejo por festenoj,
sed la kalesho nigra tamen rajtas
veturi kie ajn en nia urbo.
Ni devas preterlasi gin! Auskultu,
vi, Valsingamo: por disputojn vantajn
kaj svenojn de virinoj plu chesigi,
ekkantu kanton viglan kaj liberan,
ne de la tristo skota inspiritan,
sed la dibochan, festan bakhhan kanton,
naskitan che pokalo shaume shpruca.
La prezidanto:
Mi tian, ve, ne scias,
sed mi kantos
la himnon al la pesto, - mi ghin verkis
pasintan nokton, post nia disigho.
Inspiro stranga logis min al rimoj
unuafoje en la viv'! Auskultu:
raukeco mia taugas por la kanto.
Multaj:
La himno al la pesto! ni
auskultu!
La himno al la pesto! brave! brave!
La prezidanto
(kantas):
Kiam la Vintro,
centuriestr',
memcerte gvidas en majest'
sur nin malvarmajn blankajn hordojn
de frostoj, negho kaj glaci', -
defende ni ekhejtas fornojn,
ardighas vine en soci'.
Rigora regho - nigra
Pest'
nun same iras en majest'
kaj planas je rikolto richa,
kaj frapas trude sur fenestr'
al ni, en timo supersticha
tremantaj, feblaj je protest'.
Kiel de l' vintra
tromolest'
ni unuighu kontrau Pest'!
Che fajr' plenigu ni pokalojn,
en vivoghoja manifest'
aranghu ni festenojn, balojn,
regadon gloru de la Pest'!
Ekzalt' aperas en
batal',
kaj che abismo antau fal',
kaj en shtormanta oceano
inter obskuro kaj tempest',
kaj en araba uragano,
kaj en la spiro de la Pest'.
Chio, minaca je pere',
por kor' mortema kashas plej
neklarigeblan tiklan ghuon -
chu je l' eterno garanti'?!
Felicha, kiu spertis skuon
de l' vivolima afekci'.
Do, vivu! ni vin gloras,
Pest'!
Nin ne timigas tomba kest',
alvoko via nin konvinkas!
Ni glasojn levas sen kontest'
kaj de knabino spiron trinkas, -
eble... tutplena je la Pest'!
Eniras maljuna pastro.
Pastro:
Malpia fest', sendiaj
frenezuloj!
Vi per festeno kaj malchastaj kantoj
blastemas super la silento sombra,
disvastigita chie de la morto!
Inter teruroj de sepultoj larmaj,
vizaghoj palaj en tombej' mi preghas,
sed via abomena jubilado
ghenadas la silenton de la cherkoj,
la teron skuas super la mortintoj!
Se preghoj de olduloj kaj virinoj
ne sanktigadus kunan mortokavon, -
mi pensus, ke hodiau la diabloj
spiriton shiras de nekredemulo
kaj trenas en obskuron kun ridacho.
Kelkaj vochoj:
Li majstre pri l' infero
paroladas!
Foriru, maljunulo, viavoje!
Pastro:
Mi vin admonas per la
sankta sango
de la savinto, pro ni krucumita:
chesigu la festenon terurigan,
se volas vi renkonti en chielo
l' animojn de mortintaj proksimuloj.
Foriru hejmen!
La prezidanto:
Niaj hejmoj tristas,
sed la juneco shatas esti gaja.
Pastro:
Chu Valsingamo? estas
vi, la sama,
kiu genue antau tri semajnoj
kadavron de l' patrin' brakumis vee
kaj skue ghemis super shia tombo?
Chu opinias vi, ke shi ne ploras
en la chielo per amaraj larmoj,
vidante sian filon festenadi
en fest' malchasta kaj audante l' vochon,
kantantan furiozajn kantojn, kiun
chirkauas preghoj kaj suspiroj pezaj?
Kaj mi foriru!
La prezidanto:
Kial vi alvenas,
konfuzas min? Ne povas mi, ne devas
postiri vin: chi tie min retenas
despero, rememoro timiganta,
konscio de la senpieco mia,
kaj la teruro de la morta vako
en mia hejmo, kaj tiu noveco
de l' furioza gajo dum festeno,
kaj la veneno graca de l' kaliko,
kaj la kares' (Sinjoro, min pardonu)
de l' pereinta, tamen kara mia...
La ombro de l' patrino ne forgvidos
min de chi tie - estas jam malfrue.
Mi audas vin, konscias la penadon
min savi... maljunulo, iru pace;
sed damnos tiun mi, kiu vin sekvos!
Multaj:
Ho, brave, brave! inda
prezidanto!
Jen la prediko al vi! iru! iru!
Pnstro:
Spirit' vin vokas pura
de Matilda!
La prezidnnto
(ekstaras):
Do, jhuru al mi kun la
man' kaduka,
levita al chielo, ne plu gheni
en cherko la silentighintan nomon!
Ho, se mi povus kashi la vidajhon
for de l' okuloj shiaj nemortemaj!
Shi kredis min libera, pura, fiera -
kaj konis paradizon en brakumoj...
kun mi... Ho sankta kreitajho luma!
Mia spirit' falinta ne atingos
vian sublimon...
Virina vocho:
Shajne li frenezas -
deliras pri l' edzino sepultita!
Pastro:
Ni iru, iru...
La prezidanto:
Pastro, pro la Dio,
ne tiru min!
Pastro:
Vin savu la Sinjoro!
Pardonu, filo!
La pastro foriras. La
festeno dauras.
La prezidanto restas, mergighinta
en profundan meditadon.
1830
|