Глава V
ПРИМОРЬЕ
Вторая высылка

    Василий Ерошенко стоял на палубе корабля "Ходзан-мару" и вслушивался в звуки на берегу. Он тяжело переживал свой арест и высылку из Японии.
    "Четвертое июня 1921 года, - последний день, проведенный мной на японской земле, - писал Ерошенко. - О, как я молился о том, чтобы этот злосчастный день стал для меня последним...
    Власти отдали распоряжение выслать меня из Японии, я был схвачен полицейскими и под конвоем пре-провожден на пароход "Ходзан-мару", уходивший во Владивосток.
    Только двое - корреспондент "Асахи симбун" и преподаватель коммерческой школы (переводивший с русского в полиции порта Цуруга) - пришли проститься со мной. Они все время были рядом, сочувствовали мне, а когда я заговаривал о случившемся, с тревогой останав-ливали меня: "Осторожнее! Полицейский услышит". Я умолкал. Но они, наверно, и без слов понимали мое безграничное отчаяние. Корреспондент "Асахи симбун" и преподаватель позаботились о моих вещах и проводили меня в помещение третьего класса. Но там было нечем дышать, и мы в сопровождении полицейского, не спускавшего с нас глаз, снова поднялись на палубу. Я все еще ждал своих друзей, надеялся, что хоть кто-нибудь приедет проститься. Но все мои ожидания были тщетны - никто не появился...
    Но вот уже отдана команда: "Провожающим покинуть судно!" Журналист и преподаватель в последний раз крепко пожали мне руку, и это пожатие было для меня словно прощальный привет от друзей, с которыми мне так и не довелось увидеться... Резко прозвучал третий свисток. Еще немного - и "Ходзан-мару" выйдет в широкие морские просторы, навстречу свободе. Но меня не радовала эта свобода. Стоя у поручней, я до последней минуты все ждал, что кто-нибудь приедет со мной проститься. Но напрасно... Никто так и не приехал. Быть может, они не смогли, а, быть может, решили, что не стоит... Я с трудом сдерживал слезы.
    Когда-то Япония казалась мне чужой и далекой. Но после стольких лет, проведенных там, она стала мне почти такой же близкой, как Россия. И вот сегодня меня выслали из этой страны...
    Нет, я не плакал, только в горле застрял сухой комок. Голова слегка кружилась.
    Полицейский, сопровождавший меня до Владивостока, помог мне добраться до моего места в третьем классе. Я чувствовал такую страшную опустошенность, словно там, в этой туманной, постепенно скрывающейся вдали Японии, оставалась моя душа. Совершенно измученный, я улегся в постель, хотя было часов пять вечера. Я даже не знаю, уснул ли я тогда или потерял сознание. Помню только, что в этом забытьи мной владело лишь одно единственное желание - никогда больше не проснуться..." (1).
    Сон вернул Ерошенко в прошлое, туда, где ему хотелось бы быть сейчас больше всего - в маленький дом у дороги, недалеко от женской школы Аояма, где жила Камитика Итико. Он был у нее недавно - всего за три дня до ареста. Она лежала в постели: не успела еще поправиться после родов. Камитика показала ему дочь. Ерошенко провел пальцами по головке новорожденной, а девочка схватила его за палец.
    - Вот видишь, - сказал он весело, - малышка сразу догадалась, что я тебя люблю. Как ты назвала девочку?
    - У нее еще нет имени.
    - Прошу, назови ее Ниной, - сказал он и звонко рассмеялся. Этим, милым его сердцу именем, называл он и свою Камитика.
    Тут Ерошенко почувствовал, что кто-то схватил его я трясет за плечи.
    Полиция? Неужели они пришли и сюда, в дом Камитика? Василий проснулся и вспомнил, что арестован и лежит в помещении третьего класса "Ходзан-мару". А за плечи его тряс какой-то незнакомый человек.
    - Странный ты какой-то: то смеешься во сне, а то плачешь, разговариваешь, спать не даешь.
    - А ты кто будешь?
    - Чижинский моя фамилия. Рабочий я. Возвращаюсь из Америки домой, в Россию.
    Они познакомились.
    Окончательно проснувшись, Ерошенко услышал голоса людей. Они говорили о нем. "Наверное, агитировал рабочих устраивать забастовки... А, может быть, готовил большевистскую революцию?" - долетали до Ерошенко отдельные фразы. Он поднялся, сел на койке. Все, словно только того и ждали, заговорили в один голос:
    - Скажи, что за дела творил ты в Японии? За что тебя выслали?
    - Да нет, - отвечал Ерошенко, - ничего особенного я не совершил. Те, кто меня выслал, просто сделали глупость.
    Но пассажиры третьего класса не верили ему, считая, что он просто скромничает. Что ему оставалось делать? Смущаясь, Ерошенко стал рассказывать о своей жизни в Японии.
    ...Некоторым из рабочих, возвращавшимся из Америки на "Ходзан-мару", пришлось по нескольку раз сидеть в американских тюрьмах, а один даже отбыл пять лет на каторге.
    Сдружившись с рабочими за время пути от Цуруга до Владивостока, Ерошенко часто доставал свою гитару и пел им революционные песни. "Старики Катковы, - писал В. Ерошенко, - полюбили меня словно родного сына, а с молодым рабочим Чижинским мы стали как братья. Другие же относились ко мне с таким искренним уважением, что я порой чувствовал себя неловко".

(1) Этот очерк был написан в Харбине в сентябре 1921 г. Любопытен подзаголовок, данный редакцией журнала "Кайдзо": "Под красным флагом. Путевые заметки в изгнании". И хотя во время пребывания Ерошенко в Приморье там развевались трехцветные флаги белогвардейцев, подзаголовок как бы говорил о социалистических устремлениях автора очерка и о его желании скорее оказаться в Советской России.

<< >>