Не правда и не ложь, так что ж?

Ах, Сашка был веснушчатым и зимой и летом, очень веснушчатым — недаром принцесса Таня прозвала его Кукушонком, — но у колдунской дочки веснушек было в сто раз больше, всяких: светлых и почти чёрных, крошечных, как крупинки пшена, и больших, как медные монеты.

Она была ужасно веснушчатая. И едва Сашка увидел её, он пожалел девочку так сильно, что забыл о грозном царе Колдуне и вообще обо всём, и сказал тихо, только ей, первое слово, пришедшее на ум:

— Милая!..

Чёрные птицы ворвались во дворец и закаркали:

— Карр! Карр! Карр! Уродина! Уродина! Уродина! Карр! Карр! Карр! Ложь! Ложь! Ложь!

Но девочка будто не слышала страшного карканья.

— «Милая», — повторила она слово, которого никогда в жизни никто ей не говорил. Ведь как только она родилась и царь Колдун увидел дочку, он сказал: «Уродина!» — и повелел изгнать царицу за то, что она родила ему безобразную дочь.

С тех пор вслед за царём Колдуном её называли Уродиной и Первый Министр, и Лейб-медик, и царские воины, и царские слуги; даже Кормилица, жалевшая девочку, называла её так, боясь прогневать царя.

Теперь первый раз в жизни она услышала: «Милая!»

— Карр! Карр! Карр! Ложь! Ложь! Ложь! — пронзительно кричали вороньими голосами чёрные коршуны, но ни Сашка, ни царевна не слышали их.

Царевна тихо, словно про себя, ещё раз повторила это слово. И просияла, как солнце. Как только она улыбнулась, чёрные коршуны перестали каркать и один за другим вылетели в окно.

— Веснушка, веснушка, с носа слезай, в мешок полезай! — не теряя времени, прошептал Сашка.

Веснушки, одна за другой, стали исчезать не только с носа, но и со щёк, со лба, с подбородка царевны и золотой дорожкой полетели туда, где стоял Сашка с солдатским мешком за плечами.

А сияющее лицо царевны становилось всё прекраснее.

В окно дворца влетели белые птицы: самой первой та, с синими крыльями, как у зимородка, за ней белые чайки и белые лебеди. И лебеди-трубачи протрубили:

— Правда! Правда! Правда!

— Да! — проговорил царь Колдун. — Ты сказал слово, которое, родившись, стало правдой. Выходит, ты победил меня, самого мудрого на свете царя Колдуна. Ну, говори скорее свои желания, дерзкий невидимый мальчишка! Хотя я и так знаю, чего ты потребуешь: половину моего Золотого царства, красавицу-царевну и ещё бриллиант в тысячу каратов, который хранится в комнате драгоценностей.

— Нет! — сказал Сашка, сам удивляясь своей смелости. — Половины Золотого царства мне не нужно, потому что я живу с мамой очень далеко, в своём микрорайоне. И на красавице-царице я не хочу жениться, потому что я ещё учусь в пятом классе и есть у нас в доме принцесса Таня. И алмаза в тысячу каратов мне не нужно. Моё первое желание: чтобы всем рыцарям и всем твоим подданным, которых казнили палачи, сейчас же пришили головы и отпустили их с подарками по домам.

— Ты слышал, что приказал Невидимка? — грозным голосом крикнул Колдун Лейб-медику.

Лейб-медик, подхватив два ведёрка — одно с живой, а другое с мёртвой водой, — сломя голову бросился из дворца.

Скоро начали доноситься приветственные возгласы:

— Да здравствует Невидимка!

Тем временем Сашка, которого никто уже не охранял, подошёл к открытым дверям дворца. Никогда ещё дворцовая площадь не была такой прекрасной. Над ней кружили лебеди, на золотой мостовой гарцевали сотни рыцарей, тысячи принарядившихся обитателей Золотого царства размахивали флажками, плясали и прыгали от радости. Ведь так мало праздников выпадало им на долю; и у очень многих только что воскресли отцы и матери, деды и бабушки, которых они никогда уже не надеялись увидеть живыми.

Солнце светило совсем по-весеннему, и на лицах прохожих появились веснушки.

— Веснушка, веснушка, с носа слезай, в мешок полезай! — прошептал Сашка.

Его шёпота никто не слышал из-за громовых криков: «Да здравствует Невидимка!» — но веснушки одна за другой стали подниматься в воздух, собираться в стаи и облачками полетели к Сашке, опускаясь в солдатский мешок.

Когда мешок раздулся, как футбольный мяч, Сашка тихонько вернулся во дворец и сказал, обращаясь к царю Колдуну:

— Второе моё желание: чтобы во все части света отправились кареты и гонцы за царицей. Мама-то уж никому не позволит обижать дочку.

— Ты слышал, что приказал Невидимка? — грозным голосом крикнул царь Колдун толстому Первому Министру, и тот выбежал из дворца, чтобы отдать необходимые распоряжения.

— А третье моё желание, чтобы сейчас же мы оба, мой верный друг Заяц и я, очутились у меня дома.

— Закрой глаза! — сказал царь Колдун.

Nek vero, nek mensogo, do kio?

Ahh, Sashka estis lentuga kaj vintre kaj somere, tre lentuga — ne vane princino Tanja donis al li la kromnomon Kukolido, — sed la sorchista filino havis lentugojn centoble pli multajn, chiajn: helajn kaj preskau nigrajn, panergrandajn kiel grajnoj de tritiko, kaj grandajn kiel kupraj moneroj.

SHi estis terure lentuga. Kaj apenau Sashka ekvidis Shin, li kompatis la knabinon tiel forte, ke forgesis pri la minaca caro Sorchisto kaj ghenerale pri chio, kaj diris mallaute, nur al Shi, la unuan vorton, venintan en la kapon:

— Aminda!…

La nigraj birdoj invadis la palacon kaj ekgrakis:

— Karr! Karr! Karr! Monstrino! Monstrino! Monstrino! Karr! Karr! Karr! Mensogo! Mensogo! Mensogo!

Sed la knabino kvazau ne audis la timigan grakadon.

— «Aminda», — ripetis Shi la vorton, kiun al Shi neniam en la vivo iu diris. Ja apenau Shi naskighis, kaj caro Sorchisto ekvidis la filinon, li diris: «Monstrino!» — kaj ordonis forpeli la carinon pro tio, ke Shi naskis al li la misforman filinon.

De tiu tempo imite al caro Sorchisto Shin nomis Monstrino kaj Unua Ministro, kaj Kortega medicinisto, kaj caraj militistoj, kaj caraj servistoj; ech Nutristino, kompatanta la knabinon, nomis Shin tiel pro timo kolerigi la caron.

Nun unuafoje en la vivo Shi audis: «Aminda!».

— Karr! Karr! Karr! Mensogo! Mensogo! Mensogo! — akrasone kriis per kornikaj vochoj la nigraj milvoj, sed nek Sashka, nek la caridino audis ilin.

La caridino mallaute, kvazau enmense, ankoraufoje ripetis la vorton. Kaj Shi ekbrilis kiel la suno. Apenau Shi ridetis, la nigraj milvoj chesis graki kaj unu post la alia elflugis trans la fenestron.

— Lentugo, lentugo, de l’nazo forighu, la sakon enighu! — ne perdante tempon, flustris Sashka.

La lentugoj unu post la alia komencis malaperi ne nur de sur la nazo, sed ankau de sur vangoj, frunto, mentono de la caridino kaj simile al ora vojeto ekflugis tien, kie staris Sashka kun la soldata sako post la Shultroj.

Kaj brilanta vizagho de la caridino farighadis chiam pli belega.

La fenestron de la palaco enflugis blankaj birdoj: la unua kun bluaj flugiloj kiel che alciono, post ghi blankaj laroj kaj cignoj. Kaj la cignoj trumpetis:

— Vero! Vero! Vero!

— Jes! — diris caro Sorchisto. — Vi diris vorton, kiu, naskighinte kielmensogo, farighis vero. Sekve vi venkis min, plej saghan en la mondo caron Sorchiston. Nu, diru pli rapide viajn dezirojn, aroga nevidebla knabacho! Kvankam mi sen tio scias, kion vi postulos: duonon de mia Ora regno, la belulinon-caridinon kaj ankorau la milkaratan diamanton, kiu estas konservata en la chambro de caraj juveloj.

— Ne! — diris Sashka, mem mirante pri sia kuragho. — Duonon de la Oraregno mi ne bezonas, char mi loghas kun panjo tre fore en nia kvartalo. Kaj al la belulino-caridino mi edzighi ne volas, char mi ankorau lernas en kvina klaso, kaj en nia domo estas princino Tanja. Kaj la milkaratan diamanton mi ne bezonas. Mia unua deziro: ke al chiuj kavaliroj kaj al chiuj viaj regatoj, kiujn ekzekutis torturistoj, oni alkudru la kapojn kaj lasu ilin kun donacoj hejmen.

— Chu vi audis, kion ordonis Nevideblulo? — per minaca vocho kriis Sorchisto al Kortega medicinisto.

La Kortega medicinisto, kaptinte du siteletoj — la unu kun vivo-, la dua kun mortoakvo, — sage jhetis sin el la palaco.

Baldau komencis audighi aklamoj:

— Vivu Nevideblulo!

Tiutempe Sashka, kiun jam neniu gardis, aliris la malfermitan pordon de la palaco. Neniam ankorau la palaca placo estis tia belega. Super ghi rondflugis la cignoj, sur la ora pavimo rajdis centoj da kavaliroj, miloj da festvestitaj loghantoj de la Ora regno svingadis flagetojn, dancadis kaj saltadis pro ghojo. Ja tiom maloftaj festoj okazis dum ilia vivo; che tre multaj jhus revivighis patroj kaj patrinoj, avoj kaj avinoj, kiujn ili jam neniam esperis vidi vivaj.

La suno briladis tute kvazau printempe, kaj sur vizaghoj de la pasantoj aperis lentugoj.

— Lentugo, lentugo, de l’nazo forighu, la sakon enighu! — flustris Sashka.

Lian flustron neniu audis pro la tondraj krioj: «Vivu Nevideblulo!» — sed la lentugoj unu post la alia komencis levighi aeren, amasighi are, kaj nube flugis al Sashka, sinkante en la soldatan sakon.

Kiam la sako pufighis kiel futbala pilko, Sashka mallaute revenis en la palacon kaj diris, alvokante caron Sorchiston:

— Mia dua deziro: ke al chiuj partoj de la mondo startu kaleshegoj kaj kurieroj por venigi la carinon. Panjo ja permesos al neniu ofendi filinon.

— Chu vi audis, kion ordonis Nevideblulo? — per minaca vocho kriis caro Sorchisto al la dika Unua Ministro, kaj tiu elkuris la palacon por fari necesajn ordonojn.

— Kaj mia tria deziro estas, ke ni ambau, mia fidela amiko Leporo kaj mi, tuj aperu che mi hejme.

— Fermu la okulojn! — diris caro Sorchisto.