Ole-Luk-Oie, The Dream-God

by

Hans Christian Andersen

Dio de dormo

de

Hans Christian Andersen

Thursday

“What do you think I have got here?” said Ole-Luk-Oie, “Do not be frightened, and you shall see a little mouse.” And then he held out his hand to him, in which lay a lovely little creature. “It has come to invite you to a wedding. Two little mice are going to enter into the marriage state tonight. They reside under the floor of your mother's store-room, and that must be a fine dwelling-place.”

“But how can I get through the little mouse-hole in the floor?” asked Hjalmar.

“Leave me to manage that,” said Ole-Luk-Oie. “I will soon make you small enough.” And then he touched Hjalmar with his magic wand, whereupon he became less and less, until at last he was not longer than a little finger. “Now you can borrow the dress of the tin soldier. I think it will just fit you. It looks well to wear a uniform when you go into company.”

“Yes, certainly,” said Hjalmar; and in a moment he was dressed as neatly as the neatest of all tin soldiers.

“Will you be so good as to seat yourself in your mamma's thimble,” said the little mouse, “that I may have the pleasure of drawing you to the wedding.”

“Will you really take so much trouble, young lady?” said Hjalmar. And so in this way he rode to the mouse's wedding.

First they went under the floor, and then passed through a long passage, which was scarcely high enough to allow the thimble to drive under, and the whole passage was lit up with the phosphorescent light of rotten wood.

“Does it not smell delicious?” asked the mouse, as she drew him along. “The wall and the floor have been smeared with bacon-rind; nothing can be nicer.”

Very soon they arrived at the bridal hall. On the right stood all the little lady-mice, whispering and giggling, as if they were making game of each other. To the left were the gentlemen-mice, stroking their whiskers with their fore-paws; and in the centre of the hall could be seen the bridal pair, standing side by side, in a hollow cheese-rind, and kissing each other, while all eyes were upon them; for they had already been betrothed, and were soon to be married. More and more friends kept arriving, till the mice were nearly treading each other to death; for the bridal pair now stood in the doorway, and none could pass in or out.

The room had been rubbed over with bacon-rind, like the passage, which was all the refreshment offered to the guests. But for dessert they produced a pea, on which a mouse belonging to the bridal pair had bitten the first letters of their names. This was something quite uncommon. All the mice said it was a very beautiful wedding, and that they had been very agreeably entertained.

After this, Hjalmar returned home. He had certainly been in grand society; but he had been obliged to creep under a room, and to make himself small enough to wear the uniform of a tin soldier.

Friday

“It is incredible how many old people there are who would be glad to have me at night,” said Ole-Luk-Oie, “especially those who have done something wrong. ‘Good little Ole,’ say they to me, ‘we cannot close our eyes, and we lie awake the whole night and see all our evil deeds sitting on our beds like little imps, and sprinkling us with hot water. Will you come and drive them away, that we may have a good night's rest?’ and then they sigh so deeply and say, ‘We would gladly pay you for it. Good-night, Ole-Luk, the money lies on the window.’ But I never do anything for gold.” “What shall we do to-night?” asked Hjalmar. “I do not know whether you would care to go to another wedding,” he replied, “although it is quite a different affair to the one we saw last night. Your sister's large doll, that is dressed like a man, and is called Herman, intends to marry the doll Bertha. It is also the dolls' birthday, and they will receive many presents.”

“Yes, I know that already,” said Hjalmar, “my sister always allows her dolls to keep their birthdays or to have a wedding when they require new clothes; that has happened already a hundred times, I am quite sure.”

“Yes, so it may; but to-night is the hundred and first wedding, and when that has taken place it must be the last, therefore this is to be extremely beautiful. Only look.”

Hjalmar looked at the table, and there stood the little card-board doll's house, with lights in all the windows, and drawn up before it were the tin soldiers presenting arms. The bridal pair were seated on the floor, leaning against the leg of the table, looking very thoughtful, and with good reason. Then Ole-Luk-Oie dressed up in grandmother's black gown married them.

As soon as the ceremony was concluded, all the furniture in the room joined in singing a beautiful song, which had been composed by the lead pencil, and which went to the melody of a military tattoo.

What merry sounds are on the wind,
As marriage rites together bind
 A quiet and a loving pair,
Though formed of kid, yet smooth and fair!
:/: Hurrah! If they are deaf and blind,
    We'll sing, though weather prove unkind. :/:

And now came the present; but the bridal pair had nothing to eat, for love was to be their food.

“Shall we go to a country house, or travel?” asked the bridegroom.

Then they consulted the swallow who had travelled so far, and the old hen in the yard, who had brought up five broods of chickens.

And the swallow talked to them of warm countries, where the grapes hang in large clusters on the vines, and the air is soft and mild, and about the mountains glowing with colors more beautiful than we can think of.

“But they have no red cabbage like we have,” said the hen, “I was once in the country with my chickens for a whole summer, there was a large sand-pit, in which we could walk about and scratch as we liked. Then we got into a garden in which grew red cabbage; oh, how nice it was, I cannot think of anything more delicious.”

“But one cabbage stalk is exactly like another,” said the swallow; “and here we have often bad weather.”

“Yes, but we are accustomed to it,” said the hen.

“But it is so cold here, and freezes sometimes.”

“Cold weather is good for cabbages,” said the hen; “besides we do have it warm here sometimes. Four years ago, we had a summer that lasted more than five weeks, and it was so hot one could scarcely breathe. And then in this country we have no poisonous animals, and we are free from robbers. He must be wicked who does not consider our country the finest of all lands. He ought not to be allowed to live here.” And then the hen wept very much and said, “I have also travelled. I once went twelve miles in a coop, and it was not pleasant travelling at all.”

“The hen is a sensible woman,” said the doll Bertha. “I don't care for travelling over mountains, just to go up and come down again. No, let us go to the sand-pit in front of the gate, and then take a walk in the cabbage garden.”

And so they settled it.

Saturday

“Am I to hear any more stories?” asked little Hjalmar, as soon as Ole-Luk-Oie had sent him to sleep.

“We shall have no time this evening,” said he, spreading out his prettiest umbrella over the child. “Look at these Chinese,” and then the whole umbrella appeared like a large china bowl, with blue trees and pointed bridges, upon which stood little Chinamen nodding their heads. “We must make all the world beautiful for to-morrow morning,” said Ole-Luk-Oie, “for it will be a holiday, it is Sunday. I must now go to the church steeple and see if the little sprites who live there have polished the bells, so that they may sound sweetly. Then I must go into the fields and see if the wind has blown the dust from the grass and the leaves, and the most difficult task of all which I have to do, is to take down all the stars and brighten them up. I have to number them first before I put them in my apron, and also to number the places from which I take them, so that they may go back into the right holes, or else they would not remain, and we should have a number of falling stars, for they would all tumble down one after the other.”

“Hark ye! Mr. Luk-Oie,” said an old portrait which hung on the wall of Hjalmar's bedroom. “Do you know me? I am Hjalmar's great-grandfather. I thank you for telling the boy stories, but you must not confuse his ideas. The stars cannot be taken down from the sky and polished; they are spheres like our earth, which is a good thing for them.”

“Thank you, old great-grandfather,” said Ole-Luk-Oie. “I thank you; you may be the head of the family, as no doubt you are, but I am older than you. I am an ancient heathen. The old Romans and Greeks named me the Dream-god. I have visited the noblest houses, and continue to do so; still I know how to conduct myself both to high and low, and now you may tell the stories yourself:” and so Ole-Luk-Oie walked off, taking his umbrellas with him.

“Well, well, one is never to give an opinion, I suppose,” grumbled the portrait. And it woke Hjalmar.

Sunday

“Good evening,” said Ole-Luk-Oie.

Hjalmar nodded, and then sprang out of bed, and turned his great-grandfather's portrait to the wall, so that it might not interrupt them as it had done yesterday. “Now,” said he, “you must tell me some stories about five green peas that lived in one pod; or of the chickseed that courted the chickweed; or of the darning needle, who acted so proudly because she fancied herself an embroidery needle.”

“You may have too much of a good thing,” said Ole-Luk-Oie. “You know that I like best to show you something, so I will show you my brother. He is also called Ole-Luk-Oie but he never visits any one but once, and when he does come, he takes him away on his horse, and tells him stories as they ride along. He knows only two stories. One of these is so wonderfully beautiful, that no one in the world can imagine anything at all like it; but the other is just as ugly and frightful, so that it would be impossible to describe it.” Then Ole-Luk-Oie lifted Hjalmar up to the window. “There now, you can see my brother, the other Ole-Luk-Oie; he is also called Death. You perceive he is not so bad as they represent him in picture books; there he is a skeleton, but now his coat is embroidered with silver, and he wears the splendid uniform of a hussar, and a mantle of black velvet flies behind him, over the horse. Look, how he gallops along.” Hjalmar saw that as this Ole-Luk-Oie rode on, he lifted up old and young, and carried them away on his horse. Some he seated in front of him, and some behind, but always inquired first, “How stands the mark-book?”

“Good,” they all answered.

“Yes, but let me see for myself,” he replied; and they were obliged to give him the books. Then all those who had “Very good,” or “Exceedingly good,” came in front of the horse, and heard the beautiful story; while those who had “Middling,” or “Tolerably good,” in their books, were obliged to sit behind, and listen to the frightful tale. They trembled and cried, and wanted to jump down from the horse, but they could not get free, for they seemed fastened to the seat.

“Why, Death is a most splendid Luk-Oie,” said Hjalmar. “I am not in the least afraid of him.”

“You need have no fear of him,” said Ole-Luk-Oie, “if you take care and keep a good conduct book.”

“Now I call that very instructive,” murmured the great-grandfather's portrait. “It is useful sometimes to express an opinion;” so he was quite satisfied.

These are some of the doings and sayings of Ole-Luk-Oie. I hope he may visit you himself this evening, and relate some more.

Jhaudo

“Vi scias?” diris la dio de dormo, “nur ne timu; jen vi vidos malgrandan muson!” kaj li antautenis al li sian manon kun la malpeza, charma besteto. “Ghi venis, por inviti vin al edzighofesto. Jen estas du musetoj, kiuj hodiau nokte volas interedzighi. Ili loghas sub la planko en la provizejo de via patrino.”

“Sed kiamaniere mi povos trapushi min tra la malgranda mustruo en la planko?” demandis Hjalmar.

“Ne zorgu, mi chion faros!” respondis la dio de dormo. “Mi jam aranghos, ke vi estos sufiche malgranda!” Li aspergis Hjalmaron per sia sorcha shprucigilo, kaj la knabeto tuj farighis chiam pli kaj pli malgranda, ghis li fine estis nur tiel granda kiel fingro. “Nun vi povas prunti al vi la vestojn de la stana soldato, mi opinias, ke ili nun jam estos konformaj al vi, kaj bone aspektas, kiam oni en societo montrighas en uniformo.”

“Jes,” diris Hjalmar, kaj post unu momento li estis vestita kiel plej charma stana soldato.

“Chu vi ne volas esti tiel afabla kaj sidighi en la fingringo de sinjorino via patrino?” diris la malgranda muso, “tiam mi havos la honoron tiri vin.”

“Ho chielo! chu fraulino mem volas fari al si la klopodon!” diris Hjalmar; kaj tiel ili veturis al la edzighofesto de la musoj.

Komence ili venis en vastan koridoron sub la planko, kiu estis nur tiom alta, ke ili povis veturi tra ghi en la fingringo, ne pushighante per la kapo al la plafono; kaj la tuta koridoro estis prilumita per putra ligno.

“Chu ne odoras chi tie belege?” diris la muso, kiu lin tiris; “la tuta koridoro estas frotita per lardo! Ekzistas nenio pli bona!”

Jen ili eniris en la salonon de la fianchino; chi tie staris dekstre chiuj malgrandaj musfraulinoj, kaj ili sibladis kaj paroletadis, kvazau dezirante moki unu la alian. Maldekstre staris chiuj junaj musfrauloj kaj karesadis al si per la piedeto la lipharojn. Sed meze en la rondo oni vidis la gefianchojn. Ili staris en kavigita peco da fromagho kaj terure multe kisadis sin reciproke antau la okuloj de chiuj, char ili estis ja nun gefianchoj kaj baldau interedzigotaj.

Aperadis chiam pli kaj pli da gastoj; la musoj preskau premmortigis unuj la aliajn; krom tio la gefianchoj staris meze de la pordo, tiel ke oni ne povis eniri nek eliri. Kiel la koridoro, tiel ankau la tuta chambro estis frotita per lardo; tio estis la tuta regalajho; tamen por deserto oni donis pizon, en kiun unu malgranda muso el la familio enmordis la nomojn de la gefianchoj, t. e. la unuajn literojn. Tio estis io tute eksterordinara.

Chiuj musoj asertis, ke tio estis bonega edzighofesto kaj ke la amuzigho estis tre vigla.

Poste Hjalmar veturis returne hejmen. Certe, li estis en bontona societo, li tamen estis devigita forte sin kunpremi, fari sin malgranda kaj aperi en uniformo de stana soldato.

Vendredo

“Estas nekredeble, kiom multe ekzistas da homoj pli aghaj, kiuj tre dezirus min havi kaj teni forte!” diris la dio de dormo. “Tio estas precipe tiuj, kiuj faris ion malbonan. ‘Bona, kara dormo!’ ili diras al mi, ‘dormo ne venas en niajn okulojn kaj tiel ni kuras la tutan nokton kaj vidas chiujn niajn malbonajn agojn, kiuj, simile al malgrandaj koboldoj, sidas sur la rando de la lito kaj senchese shprucigas sur nin varmegan akvon. Venu do kaj forpelu ilin, por ke ni unu fojon povu dormi tute forte.’ Kaj profunde ghemante ili diras plue: ‘Ni certe bone pagos pro tio. Bonan nokton! La mono por vi kushas en la fenestro!’ Sed pro mono mi tion ne faras!” diris la dio de dormo.

“Kion ni entreprenos en chi tiu nokto?” demandis Hjalmar.

“Mi ne scias, chu vi deziras ankau en chi tiu nokto partopreni en edzighofesto. Estas vero, ke ghi estos de alia speco ol la hieraua. La granda pupo de via fratino, kiu aspektas kiel viro kaj estas nomata Hermano, interedzighos kun la pupo Berto, kaj char krom tio hodiau estas ankau ghia naskigtagho, tial ne mankos donacoj.”

“Jes, tion mi jam konas!” diris Hjalmar, “chiufoje, kiam la pupoj ricevas novajn vestojn, mia fratino lasas ilin festi sian naskightagon au interedzighi. Tio certe okazis jam cent fojojn!”

“Jes, sed la hodiauan nokton estos la cent-unua edzighofesto, kaj kiam la cent-unua finighas, tiam chio pasas. Tial ghi ankau estos nekomparebla bela. Rigardu do!”

Hjalmar ekrigardis al la tablo. Sur ghi staris la malgranda kartona domo kun lumo en la fenestroj, kaj chiuj stanaj soldatoj antautenis la pafilojn antau ghia pordo. La gefianchoj sidis, chiu apogita al piedo de tablo, tute enpensighinte, kaj ili havis ankau sufichan kauzon por tio. Sed la dio de dormo, vestita per la nigra robo de la avino, plenumis la interedzighan ceremonion. Kiam chi tiu estis finita, chiuj mebloj en la chambro ekkantis la jenan kanton, kiun verkis la krajono. Ghi estis kantata lau la melodio de dormosignalo:

Hore bruu niaj kantoj
Por la karaj edzighantoj!
Tre rigidaj ili restas,
Char gantledo ilin vestas.
Vivu la rigida paro,
Glor' de nia domanaro!

Kaj nun oni transdonis al ili donacojn, sed ili petis, ke oni donu al ili nenian manghajhon, char al ili suficis ilia amo.

“Chu ni ekghuu kamparan vivon, au chu ni entreprenu postedzighan vojaghon?” demandis la fiancho. Kaj oni konsilighis kun la hirundo, kiu vidis multe da landoj, kaj kun la maljuna korta kokino, kiu kvin fojojn elkovis kokidojn. La hirundo rakontis pri la belaj varmaj landoj, kie la vinberoj, grandaj kaj pezaj, pendas che la bastonoj, kie la aero estas tiel milda kaj la montoj havas tiajn kolorojn, kiajn ili neniam havas en la chi tiea lando.

“Tamen mankas al ili nia brasiko!” diris la kokino. “Mi pasigis unu someron kun chiuj miaj idoj sur la kamparo. Tie estis sabla kavo, en kiu ni povis iradi kaj piedgratadi. Krom tio ni havis liberan eniron en ghardenon kun brasiko! Ho, kiel verda chi tiu estis! Mi ne povas imagi al mi ion pli belan!”

“Sed unu kapo de brasiko aspektas tute simile al la alia,” diris la hirundo, “kaj krom tio chi tie tiel ofte estas malbona vetero!”

“Ho, al tio oni jam alkutimighis!” diris la kokino.

“Sed chi tie estas malvarme, frostas!”

“Tio ghuste estas bona por la brasiko!” diris la kokino, “Cetere ankau che ni povas esti tre varme. Chu ni ne havis antau kvar jaroj tian someron, ke dum kvin semajnoj estis tiel varmege, ke oni preskau ne povis spiri? Krom tio che ni ja ankau ne vivas venenaj bestoj, kiel en tiuj landoj, kaj ni estas liberaj de rabistoj! Nur malbonulo povas esti tiu, kiu ne opinias, ke nia lando estas la plej bela! Vere li meritus, ke li ne restu chi tie!” Kun ploro la kokino sin interrompis, kaj ghemante shi diris plue: “Mi ankau vojaghis! Unu fojon mi en korbo traveturis pli ol dekdu mejlojn! La vojaghado tute ne estas plezuro”

“Jes, la kokino estas sagha virino!” diris la pupo Berto. “Mi trovas nenion interesan en la entreprenado de montara vojagho, char apenau oni venis supren, oni tuj denove iras malsupren! Ne, ni prefere veturu al la sabla kavo kaj promenadu en la ghardeno de brasiko!” Kaj tiel la afero restis.

Sabato

“Chu vi nun rakontos al mi historiojn?” demandis la malgranda Hjalmar, kiam la dio de dormo lin enlitigis.

“Hodiau vespere ni ne havas tempon por tio,” diris la dio de dormo kaj etendis super li sian belan ombrelon. “Rigardu do tiujn Hhinojn!” La tuta ombrelo estis simila al granda Hhina taso, sur kiu estas prezentitaj bluaj arboj kaj pintaj pontoj kaj malgrandaj Hhinoj, kiuj staras kaj balancas la kapon, “Ghis morgau ni devas bele ornami la tutan mondon,” diris la dio de dormo, “char estos ja sankta tago, estos dimancho. Mi iros sur la turon de la preghejo, por vidi, chu la malgrandaj spiritoj de la preghejo frotpurigas la sonorilojn, por ke ilia sonorado bele sonu. Mi iros ankau sur la kampon kaj esploros, chu la ventoj forblovas la polvon de la herboj kaj folioj, kaj – kio estas la plej malfacila laboro – mi deprenos chiujn stelojn, por ilin poluri. Mi prenos ilin en mian antautukon, sed antaue oni devas ilin numeri, kiel ankau la truojn, en kiuj ili sidas tie supre, por ke ili povu poste ricevi denove sian ghustan lokon, char alie ili ne sidus fortike kaj ni havus tro multe da falsteloj, kiuj falegus unu post la alia!”

“Auskultu, chu vi scias, kion mi diros al vi?” komencis malnova portreto, kiu pendis sur la muro, che kiu Hjalmar dormis, “mi estas praavo de Hjalmar. Mi dankas vin, ke vi rakontas al la knabo historiojn, sed vi ne devas konfuzi liajn ideojn. La stelojn oni ne povas depreni kaj purigi! La steloj estas korpoj de universo tiel same, kiel nia tero, kaj ghuste tio estas ilia bona flanko.”

“Koran dankon, vi maljuna praavo!” diris la dio de dormo, “koran dankon! Vi estas ja la chefo de la familio, vi estas la prachefo! Sed mi estas pli maljuna ol vi. Mi estas maljuna idolano. La Romanoj kaj Grekoj nomis min dio de songhoj. Mi vizitis la plej distingindajn domojn kaj mi vizitadas ilin ankorau nun. Mi komprenas interrilati kun homoj malaltaj kaj kun homoj altaj! Nun vi povas rakonti anstatau mi!” Post tiuj vortoj la dio de dormo forlasis la chambron kaj forprenis kun si sian ombrelon.

“Nun oni jam ech ne havas la rajton diri sian opinion!” diris la malnova portreto.

Kaj tiam Hjalmar vekighis.

Dimancho

“Bonan vesperon!” diris la dio de dormo, kaj Hjalmar faris kapsignon, sed rapide alsaltis kaj turnis la portreton de la praavo al la muro, por ke ghi ne povu alighi al la interparolado kiel hierau.

“Nun vi devas rakonti al mi historiojn pri la kvin verdaj pizoj, kiuj loghis en unu silikvo, pri sinjoro koko, kiu amindumis sinjorinon kokinon, kaj pri la shtrumpflikilo, kies pinto estis tiel delikata, ke ghi imagis al si, ke ghi estas kudrilo.”

“Tro da bono estas ankau malbono!” diris la dio de la dormo. “Mi preferas montri al vi ion, kiel vi scias. Mi montros al vi mian fraton, kiu ankau estas nomata dio de dormo, sed al neniu li venas pli ofte ol unu fojon. Se li al iu alvenas, li prenas lin kun si sur sian chevalon kaj rakontas al li historiojn. Li scias nur du historiojn; unu el ili estas tiel nekompareble bela, kiel neniu en la mondo povas al si prezenti, la dua estas nepriskribeble malbela kaj abomeninda.” La dio de dormo levis la malgrandan Hjalmaron al la fenestro kaj diris: “Tie vi vidos mian fraton, la duan dion de dormo, kiun oni ankau nomas Morto. Vidu, li tute ne aspektas tiel malbone kiel en la bildolibroj, kie oni chiam pentras lin kiel skeleton. Ne, lia surtuto estas ornamita per arghenta brodaho, li portas belan husaran uniformon; mantelo el nigra veluro shvebas super la chevalo. Rigardu, kiel rapide li galopas!”

Kaj Hjalmar vidis, kiel la dio de dormo galopis antauen kaj prenadis sur sian chevalon junajn homojn kaj maljunajn; kelkajn li sidigis antaue, kelkajn malantaue, sed chiufoje li antaue demandis: “Kion diras via libro pri konduto?” – “ Bone!” ili chiuj respondis. “Nu, mi volas mem vidi!” li diris, kaj ili devis montri al li la libron. Tiam chiuj, kiuj havis la noton “tre bone” au “bonege”, ricevis lokon antaue sur la chevalo, kaj al ili li rakontis la belegan historion; sed tiuj, kiuj havis “meze bone” au “ne tute bone”, devis sidighi malantaue kaj auskulti la malbelan historion. Ili tremis kaj ploris, ili volis desalti de la chevalo, sed ne povis tion fari, char ili tuj forte alkreskis al ghi.

“Sed la morto estas ja la plej bela dio de dormo!” diris Hjalmar, “mi tute ne timas lin!”

“Vi ankau ne devas lin timi,” diris la dio de dormo; “penu nur, ke vi ricevu bonan ateston pri konduto!”

“Jes, chi tio estas instrua!” murmuris la portreto de la praavo. “Ghi tamen helpas, se oni eldiras sian opinion!” Kaj ghi ghojis.

Vidu, tio estas la historio pri la dio de dormo! Nun li mem hodiau vespere rakontu al vi pli.

Г.Х. Андерсен

Оле-Лукойе

Четверг

- Знаешь что? - сказал Оле-Лукойе. - Только не пугайся! Я сейчас покажу тебе мышку! - И правда, в руке у него была хорошенькая мышка. - Она явилась пригласить тебя на свадьбу! Две мышки собираются сегодня ночью вступить в брак. Живут они под полом в кладовой твоей матери. Чудесное помещение, говорят!

- А как же я пролезу сквозь маленькую дырочку в полу? - спросил Яльмар.

- Уж положись на меня! - сказал Оле-Лукойе. Он дотронулся до мальчика своею волшебной брызгалкой, и Яльмар вдруг стал уменьшаться, уменьшаться и наконец сделался величиною с палец.

- Теперь можно одолжить мундир у оловянного солдатика. По-моему, такой наряд тебе вполне подойдет: мундир ведь так красит, а ты идешь в гости!

- Хорошо! - согласился Яльмар, переоделся и стал похож на образцового оловянного солдатика.

- Не угодно ли вам сесть в наперсток вашей матушки? - сказала Яльмару мышка. - Я буду иметь честь отвезти вас.

- Ах, какое беспокойство для фрекен! - сказал Яльмар, и они поехали на мышиную свадьбу.

Проскользнув в дыру, прогрызенную мышами в полу, они попали сначала в длинный узкий коридор, здесь как раз только и можно было проехать в наперстке. Коридор был ярко освещен гнилушками.

- Правда ведь, чудный запах? - спросила мышка-возница. - Весь коридор смазан салом! Что может быть лучше?

Наконец добрались и до зала, где праздновалась свадьба. Направо, перешептываясь и пересмеиваясь, стояли мышки-дамы, налево, покручивая лапками усы, - мышки-кавалеры, а посередине, на выеденной корке сыра, возвышались сами жених с невестой и целовались на глазах у всех. Что ж, они ведь были обручены и готовились вступить в брак.

А гости все прибывали да прибывали; мыши чуть не давили друг друга насмерть, и вот счастливую парочку оттеснили к самым дверям, так что никому больше нельзя было ни войти, ни выйти. Зал, как и коридор, был весь смазан салом, другого угощения и не было; а на десерт гостей обносили горошиной, на которой одна родственница новобрачных выгрызла их имена, то есть, конечно, всего-навсего первые буквы. Диво, да и только!

Все мыши объявили, что свадьба была великолепна и что они очень приятно провели время.

Яльмар поехал домой. Довелось ему побывать в знатном обществе, хоть и пришлось порядком съежиться и облечься в мундир оловянного солдатика.

Пятница

- Просто не верится, сколько есть пожилых людей, которым страх как хочется залучить меня к себе! - сказал Оле-Лукойе. - Особенно желают этого те, кто сделал что-нибудь дурное. “Добренький, миленький Оле, - говорят они мне, - мы просто не можем сомкнуть глаз, лежим без сна всю ночь напролет и видим вокруг себя все свои дурные дела. Они, точно гадкие маленькие тролли, сидят по краям постели и брызжут на нас кипятком. Хоть бы ты пришел и прогнал их. Мы бы с удовольствием заплатили тебе, Оле! - добавляют они с глубоким вздохом. - Спокойной же ночи, Оле! Деньги на окне!” Да что мне деньги! Я ни к кому не прихожу за деньги!

- А что мы будем делать сегодня ночью? - спросил Яльмар.

- Не хочешь ли опять побывать на свадьбе? Только не на такой, как вчера. Большая кукла твоей сестры, та, что одета мальчиком и зовется Германом, хочет повенчаться с куклой Бертой; а еще сегодня день рождения куклы, и потому готовится много подарков!

- Знаю, знаю! - сказал Яльмар. - Как только куклам понадобится новое платье, сестра сейчас празднует их рождение или свадьбу. Это уж: было сто раз!

- Да, а сегодня ночью будет сто первый, и, значит, последний! Оттого и готовится нечто необыкновенное. Взгляни-ка!

Яльмар взглянул на стол. Там стоял домик из картона: окна были освещены, и все оловянные солдатики держали ружья на караул. Жених с невестой задумчиво сидели на полу, прислонившись к ножке стола: да, им было о чем задуматься! Оле-Лукойе, нарядившись в бабушкину черную юбку, обвенчал их.

Затем молодые получили подарки, но от угощения отказались: они были сыты своей любовью.

- Что ж, поедем теперь на дачу или отправимся за границу? - спросил молодой.

На совет пригласили опытную путешественницу ласточку и старую курицу, которая уже пять раз была наседкой. Ласточка рассказала о теплых краях, где зреют сочные, тяжелые кисти винограда, где воздух так мягок, а горы расцвечены такими красками, о каких здесь и понятия не имеют.

- Зато там нет нашей кудрявой капусты! - сказала курица. - Раз я со всеми своими цыплятами провела лето в деревне; там была целая куча песку, в котором мы могли рыться и копаться сколько угодно! А еще нам был открыт вход в огород с капустой! Ах, какая она была зеленая! Не знаю. что может быть красивее!

- Да ведь кочаны похожи как две капли воды! - сказала ласточка. - К тому же здесь так часто бывает дурная погода.

- Ну, к этому можно привыкнуть! - сказала курица.

- А какой тут холод! Того и гляди, замерзнешь! Ужасно холодно!

- То-то и хорошо для капусты! - сказала курица. - Да, в конце-то концов, и у нас бывает тепло! Ведь четыре года тому назад лето стояло у нас целых пять недель! Да какая жарища-то была! Все задыхались! Кстати сказать, у нас нет ядовитых тварей, как у вас там! Нет и разбойников! Надо быть отщепенцем, чтобы не находить нашу страну самой лучшей в мире! Такой недостоин и жить в ней! - Тут курица заплакала. - Я ведь тоже путешествовала, как же! Целых двенадцать миль проехала в бочонке! И никакого удовольствия нет в путешествии!

- Да, курица - особа вполне достойная! - сказала кукла Берта. - Мне тоже вовсе не нравится ездить по горам - то вверх, то вниз! Нет, мы переедем на дачу в деревню, где есть песочная куча, и будем гулять в огороде с капустой.

На том и порешили.

Суббота

- А сегодня будешь рассказывать? - спросил Яльмар, как только Оле-Лукойе уложил его в постель.

- Сегодня некогда! - ответил Оле и раскрыл над мальчиком свой красивый зонтик. - Погляди-ка вот на этих китайцев!

Зонтик был похож на большую китайскую чашу, расписанную голубыми деревьями и узенькими мостиками, на которых стояли маленькие китайцы и кивали головами.

- Сегодня надо будет принарядить к завтрашнему дню весь мир! - продолжал Оле. - Завтра ведь праздник, воскресенье! Мне надо пойти на колокольню - посмотреть, вычистили ли церковные карлики все колокола, не то они плохо будут звонить завтра; потом надо в поле - посмотреть, смел ли ветер пыль с травы и листьев. Самая же трудная работа еще впереди: надо снять с неба и перечистить все звезды. Я собираю их в свой передник, но приходится ведь нумеровать каждую звезду и каждую дырочку, где она сидела, чтобы потом каждую поставить на свое место, иначе они не будут держаться и посыплются с неба одна за другой!

- Послушайте-ка вы, господин Оле-Лукойе! - сказал вдруг висевший на стене старый портрет. - Я прадедушка Яльмара и очень вам признателен за то, что вы рассказываете мальчику сказки; но вы не должны извращать его понятий. Звезды нельзя снимать с неба и чистить. Звезды - такие же небесные тела, как наша Земля, тем-то они и хороши!

- Спасибо тебе, прадедушка! - отвечал Оле-Лукойе. - Спасибо! Ты - глава фамилии, родоначальник, но я все-таки постарше тебя! Я старый язычник; римляне и греки звали меня богом сновидений! Я имел и имею вход в знатнейшие дома и знаю, как обходиться и с большими и с малыми. Можешь теперь рассказывать сам!

И Оле-Лукойе ушел, взяв под мышку свой зонтик.

- Ну, уж нельзя и высказать своего мнения! - сказал старый портрет. Тут Яльмар проснулся.

Воскресенье

- Добрый вечер! - сказал Оле-Лукойе. Яльмар кивнул ему, вскочил и повернул прадедушкин портрет лицом к стене, чтобы он опять не вмешался в разговор.

- А теперь ты расскажи мне историю про пять зеленых горошин, родившихся в одном стручке, про петушиную ногу, которая ухаживала за куриной ногой, и про штопальную иглу, что воображала себя швейной иголкой.

- Ну нет, хорошенького понемножку! - сказал Оле-Лукойе. - Я лучше покажу тебе кое-что. Я покажу тебе своего брата, его тоже зовут Оле-Лукойе. Но он знает только две сказки: одна бесподобно хороша, а другая так ужасна, что... да нет, невозможно даже и сказать как!

Тут Оле-Лукойе приподнял Яльмара, поднес его к окну и сказал:

- Сейчас ты увидишь моего брата, другого Оле-Лукойе. Кафтан на нем весь расшит серебром, что твой гусарский мундир; за плечами развевается черный бархатный плащ! Гляди, как он скачет!

И Яльмар увидел, как мчался во весь опор другой Оле-Лукойе и сажал к себе на лошадь и старых и малых. Одних он сажал перед собою, других позади; но сначала каждого спрашивал:

- Какие у тебя отметки за поведение?

- Хорошие! - отвечали все.

- Покажи-ка! - говорил он.

Приходилось показывать; и вот тех, у кого были отличные или хорошие отметки, он сажал впереди себя и рассказывал им чудесную сказку, а тех, у кого были посредственные или плохие, - позади себя, и эти должны были слушать страшную сказку. Они тряслись от страха, плакали и хотели спрыгнуть с лошади, да не могли - они сразу крепко прирастали к седлу.

- А я ничуть не боюсь его! - сказал Яльмар.

- Да и нечего бояться! - сказал Оле. - Смотри только, чтобы у тебя всегда были хорошие отметки!

- Вот это поучительно! - пробормотал прадедушкин портрет. - Все-таки, значит, не мешает иногда высказать свое мнение.

Он был очень доволен.

Вот и вся история об Оле-Лукойе! А вечером пусть он сам расскажет тебе еще что-нибудь.

<<